Замятин пещера анализ произведения. Евгений Иванович Замятин
Человек на переломе истории
Художественный мир рассказа Е. И. Замятина “Пещера”
I. Евгений Иванович Замятин (1884-1937). Биографическая справка.
II. Рассказ “Пещера”. Анализ читательских впечатлений
- Каковы ваши впечатления о рассказе?
III. Время и пространство в рассказе. Понятие об экспрессионизме.
Рассказ написан в 1921 г. Позиция еретика Замятина на этом историческом перепутье принципиально отличалась от позиции многих его собратьев по перу. Нарождающаяся советская литература, исполненная безграничной веры в безоблачное завтра, утверждала временность революционного кризиса. Эта романтическая устремленность в будущее отразилась, например, в поэзии Маяковского, писавшего в 1918 году:
“Там, за горами горя
Солнечный край непочатый”.
Маяковский, как бы отодвигая страшное настоящее, уже живет в будущем. Замятин же пристально всматривается в сегодняшний день, и вместо светлых пейзажей будущего на страницах его прозы начинают мелькать совсем иные образы.
- Чему уподоблен в рассказе сегодняшний день?
Каменному веку.
- Какую атмосферу создает писатель в начале рассказа?
“Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может быть, серохоботый мамонт, может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, всё глубже; и надо всё больше навертывать на себя косматых звериных шкур...”
Какими средствами создается атмосфера?
- строгий ритм, создаваемый обилием пауз (ледники... мамонты... пустыни...) и анафорическими конструкциями (“и надо покрепче стиснуть зубы... и надо щепать дерево...и надо всякую ночь переносить свой костер...);
- экспрессивная образность (таинственный вой, дома-скалы, квартиры-пещеры);
- чудовищный гиперболический образ “мамонтейшего мамонта”, - всё это создает напряженную, жуткую атмосферу.
- Где еще раз в рассказе появится эта развернутая метафора “сегодняшний день – каменный век?
Эта развернутая метафора появляется еще раз в финале и таким образом обрамляет рассказ, очерчивая его пространство, пространство пещерной страны, затерянной среди скал. Но она напоминает о себе на протяжении всего рассказа, поддерживаясь многочисленными деталями.
- Найдите в рассказе детали, связанные с образом каменного века.
“Колыхались лохматые, темные своды пещеры...”;
“Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом.”
Почему своды названы “лохматыми”, а небо – “дырявым и ватным”?
Что важнее писателю: изобразить предмет или передать читателю определенное ощущение?
Называя своды пещеры “лохматыми”, а небо - “дырявым и ватным”, писатель изображает не сам предмет, а передает ощущение мрака и холода, которое хочет вызвать в читателе.
В этом явственно проявляется тяготение Замятина к эстетике экспрессионизма. Экспрессионизм (от латинского expressio - выражение) - художественное направление, возникшее в западноевропейской живописи на рубеже веков. Художники этого направления стремились повышенно эмоционально, страстно выразить свою мысль о мире и неблагополучии человека в нем. Этой задаче подчинены и все их художественные средства: тяготение к абстракции, гротескность, фантастичность образов, невероятные преувеличения, взвинченность и изломанность ритма.
Как и художники-экспрессионисты Замятин не дает подробных описаний, а лишь намечает контуры, выделяя в изображаемом объекте самое впечатляющее, ударное, самое существенное. Но зато мы не найдем в тексте ни одной случайной детали.
Вот как дан в рассказе интерьер комнаты, в которой живут герои:
“В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной - бог: коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.”
- Можно ли по этому описанию представить внешний облик комнаты?
Очевидно, что по этому беспорядочному перечислению предметов невозможно точно представить внешний облик комнаты.
- Какие детали отбирает писатель?
Отбор предметных деталей подчинен здесь иному художественному замыслу: приметы старого интеллигентского быта (письменный стол, книги, кровать, ноты скрябинского сочинения) перемешаны с деталями быта пещерного человека, т.е., увы, быта сегодняшнего (топор, дрова, лепешки).
Такое смешение создает ощущение кризисности, катастрофичности бытия, нового Всемирного Потопа (“потопно перепутанные чистые и нечистые твари”) и отражает центральный конфликт рассказа, конфликт между прежним, духовным и новым, пещерным.
Особое место среди названных деталей Замятин отводит печке, уподобляя ее пещерному богу.
- Чем напоминает печка пещерного бога?
Коротконогая, ржавая “буржуйка” с огнедышащим чревом действительно внешне напоминает языческое божество.
- Проследите движение этой сквозной метафоры в рассказе, найдите, где еще встречается это уподобление?
“Чугунный бог еще гудел.”
“Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает.”
(Заметим, что предмет постепенно одушевляется, начинает жить самостоятельной жизнью).
“Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел”. (Печь протопили, принесли страшную жертву пещерному богу).
“...п ещерный бог змеино шипел”. (Мартин Мартиныч опрокинул на печку чайник).
“Равнодушно задремывает чугунный бог”. (Герои подошли к последней черте).
Обратим внимание, что после первого упоминания печка уже не называется печкой, а именуется лишь пещерным богом.
- Почему на первый план выходит не прямое, а метафорическое значение?
Дело в том, что печка для героев действительно бог, жестокий и всемогущий, который распоряжается людскими судьбами.
Т.о. истинный смысл предмета для Замятина не в его конкретности, а в потаенной, метафорической сущности.
Будем иметь в виду эту особенность при рассмотрении системы действующих лиц рассказа, т.к. с каждым из них связана своя сквозная метафора.
IV. Конфликт, образный строй и система персонажей рассказа.
- Найдите в рассказе портрет главного героя рассказа Мартина Мартиныча.
“лицо у него скомканное, глиняное...”
- Почему лицо названо глиняным?
Метафорический эпитет “глиняное” дает представление о бледном, неживом, неподвижном лице смертельно уставшего человека. Снова метафора основана на внешнем сходстве.
- Проследите за этой метафорой по тексту рассказа.
“Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукнулся о дрова - глубокая вмятина”. “ Тупо ноющая вмятина на глине от каких-то слов”.
- Какие новые грани характера Мартина Мартиныча открывает образ глины?
Глина - материал мягкий и податливый, как и характер Мартина Мартиныча, в душе которого от каждого удара остается глубокий след.
Смысл метафоры постоянно углубляется: от внешнего сходства - к сущности характера.
Найдите в рассказе эпизод, который является кульминацией того конфликта, который намечен в самом начале.
“И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились два Мартина Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя, - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил - и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками.”
Это не просто кульминация рассказа. Здесь подлинная человеческая трагедия.
- С кем вступает в конфликт Мартин Мартиныч ?
Герой вступает в конфликт с самим собой, в душе его происходит раскол.
- Как “ведет себя“ в этом эпизоде замятинская метафора?
Если раньше на глине оставались вмятины, то теперь она раскалывается (“и расколотый надвое...”). Т.о. метафора выявляет сущность трагического конфликта: писатель видит трагизм не в конфликте человека с эпохой, а в несовершенстве самой человеческой природы, сочетающей высшую духовность и инстинктивное начало. Переломная эпоха лишь ставит человека перед выбором.
Какой выбор делает герой, кто побеждает в этой схватке?
Мартин Мартиныч делает свой выбор: в схватке на лестничной площадке побеждает пещерный человек.
- Герой остается жив. Что погибает в этом эпизоде?
Его духовные ценности. Он нарушает заповедь “Не укради”.
- Вызывает ли герой осуждение? Какие чувства вызывает?
Трагический герой вызывает сострадание, не прощение, а именно сострадание (см. у Достоевского).
Мягкий, податливый и наконец раздавленный Мартин Мартиныч превращается из человека в механизм. (Заметим, что в романе “Мы””, в мире далекого будущего, у Замятина будут действовать механические люди, марширующие под звуки Музыкального завода, люди, для которых музыка Скрябина (опус 74 ? ) - “забавнейшая иллюстрация” того, что получалось в ХХ веке в припадках “вдохновения” - неизвестная форма эпилепсии”.) Таким образом, в этой метафоре намечается образ иного мира, идущего на смену каменного веку.
Однако вернемся к “пещерным” жителям и найдем те сквозные метафоры, которые связаны с другими героями рассказа.
- Какой метафорический ряд с вязан с образом Обертышева?
В портретной характеристике Обертышева мы увидим “желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка”, увидим, как он “каменнозубо улыбался”.
- Почему лейтмотивами образа становятся образы камня и зубов?
Камень не случайно становится лейтмотивом образа Обертышева, человека холодного, неприступного, равнодушного. Его равнодушие агрессивно, поэтому - “желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее - зубы”. И вот перед нами гротескный образ пещерного чудовища.
(Отметим, что замятинский гротеск чрезвычайно выразителен. Предельное преувеличение какой-либо одной детали создает характер, формирует читательское отношение к нему и замещает подробное описание.)
- Чему уподоблен домовой управитель Селихов? (назван “мамонтоподобным”)
Художественный мир рассказа обладает высокой степенью цельности. Все замятинские метафоры - глина, камень, мамонт - связаны с главной метафорой рассказа - с метафорой каменного века. И в то же время каждая из них выявляет конкретную индивидуальность персонажа.
V. Особенности речевых характеристик в рассказе. Своеобразие замятинского психологизма.
Еще одно средство раскрытия характеров героев - речь.
В целом речь героев разговорная. Она лишена закругленности, в ней нет сложных предложений, нередки пропуски слов, недосказанные фразы. Но одновременно она и ярко индивидуализирована.
- В чем своеобразие речи Обертышева?
Для речи Обертышева характерны бесконечные повторы, заискивающая интонация.
- Какое чувство вызывает такая манера речи ?
- В чем своеобразие речи Селихова?
Речь Селихова отличает пристрастие к вводным словам (“во-первых - во-вторых”); любимое словечко “потеха” он употребляет в связи с событиями отнюдь не всегда смешными.
- В чем своеобразие речи Мартин Мартиныча .
Неполнота, обрывистость, недосказанность - вот те ее качества, которые сразу бросаются в глаза.
- Как это можно объяснить?
Это психологически объяснимо, ибо Мартин Мартиныч на протяжении всего рассказа пребывает в состоянии предельного нервного напряжения.
Чтобы выяснить, с чем связана такая манера повествования, рассмотрим ряд примеров из текста. Вот один из них:
“- Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было, как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!”
Читатель вправе и сам додумать, сам понять, что в “полярном кабинете”, увы, не осталось дров. Замятин, писатель ХХ века, и в отличие от классиков века ХI Х, не объясняет, а рассчитывает на чуткость читателя.
А, может быть, он боится произнести эту страшную правду, чтобы не убить надежду в Маше?.. Значит авторская речь не бесстрастное объективное повествование, но голос человека, глубоко сопереживающего своим героям.
Рассмотрим еще один пример. Разговаривая с Селиховым о всевозможных мелочах, Мартин Мартиныч стремится не дать ему завести разговор о главном, о совершенной им краже, он хочет заговорить своего гостя, “подбросить в Селихова дров”.
На дровах сосредоточен сейчас Мартин Мартиныч. Таким образом, авторская речь фиксирует внутреннее состояние героя, его мысли, причем иногда как бы еще не оформившиеся в слова (“мысленный язык”, по определению самого Замятина). Вероятно, еще и поэтому для авторской речи так характерны неполнота, недосказанность.
Непревзойденным исследователем внутреннего мира человека, мастером внутреннего монолога был в ХI Х веке Ф.М.Достоевский.
Попробуем сопоставить “мысленный язык” Замятина с внутренним монологом у Достоевского.
Вот один из внутренних монологов Раскольникова:
"Боже! - воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели?"
Он дрожал как лист, говоря это.
"Да что же это я! - продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, - ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту... пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю... Чего ж я теперь-то? Чего ж" я еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило...
Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор..."
- Сравните, как строится фраза у Достоевского и в замятинском тексте.
Даже когда герой Достоевского находится в крайне возбужденном состоянии, в его монологе мы найдем и сложные предложения, и предложения, осложненные однородными членами, причастными и деепричастными оборотами. То есть Достоевский все-таки литературно переоформляет внутреннюю речь героя. Замятин же воспроизводит человеческую мысль, если можно так сказать, в первозданном виде. Замятин, как и Достоевский, передает психологическое состояние героя, но мы имеем дело с разными типами психологизма.
Произведем еще одно сопоставление. Вот как передает Достоевский состояние страха, в котором пребывает герой, получивший повестку в полицейскую контору:
“"Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам посебе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? - думал он в мучительном недоумении. - Господи, поскорей бы уж!" Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, - не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться. "Пропаду так пропаду , всё равно! Носок надеть! - вздумалось вдруг ему, - еще больше затрется в пыли, и следы пропадут". Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять - и опять рассмеялся…. Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. "Нет, не по силам..." - подумалось ему. Ноги его дрожали. "От страху", - пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. "Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем, - продолжал он про себя, выходя на лестницу. - Скверно то, что я почти в бреду... я могу соврать какую-нибудь глупость..."
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, - "а тут, пожалуй, нарочно без него обыск", - вспомнил иостановился. Но такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше”.
А вот как то же состояние героя воспроизводит Замятин. Мартину Мартинычу кажется, что сейчас за ним придут:
“Нет. Никого. Пока еще никого”.
- В чем разница?
Обратим внимание на время глаголов у Достоевского. Мгновенно сменяющиеся действия Раскольникова даны в прошедшем времени. Между переживанием героя и рассказом о нем таким образом возникает временная дистанция. Замятин опускает глаголы, создавая ощущение настоящего времени.
Достоевский описывает переживания героя, Замятин показывает их. Сам Е.Замятин отмечал в своих лекциях: “Показывание все в действии. Мы переживаем не когда-то, задолго до рассказа, а переживаем теперь.<...> Исключаются описания: все движется, живет, действует. Динамика”. Действительно, динамика и лаконизм повествования - важнейшие черты замятинской стилистики.
Наконец, последнее сопоставление с Достоевским. Вот как описывает Достоевский состояние Раскольникова, идущего на преступление:
“Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге”.
Еще будучи уверенным в правоте своей идеи, он ощущает себя приговоренным.
- Как изображает Замятин состояние Мартина Мартиныча на лестнице, когда он идет за водой?
“...Мартин Мартиныч покачался, вздохнул и, к а н д а л ь н о позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым.”
Дорогой на каторгу кажутся Мартину Мартинычу лестничные пролеты, ведущие его в квартиру Обертышева. Но чтобы передать это ощущение героя, Замятину достаточно одного меткого и выразительного эпитета.
VI. Предметная детализация в рассказе.
Лаконизм, выразительность замятинской прозы особенно ощутимы в работе писателя с предметной деталью. Любая деталь, даже упомянутая как бы вскользь, рано или поздно сыграет значительную роль в рассказе.
- Обратимся к эпизоду, где Мартин Мартиныч ищет чай и отметим , какие предметы названы автором.
“Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да! да! самый настоящий чай!”
Читая этот эпизод, мы вряд ли придадим названным деталям должного значения. Тем сильнее эффект узнавания, припоминания при последующем чтении.
- Где еще появятся эти детали?
Бумаги и письма (нетрудно догадаться, что в них вся жизнь Мартина и Маши) будут принесены в жертву пещерному богу, а синий флакончик поставит точку в судьбе героев.
- Какие детали появляются в воспоминаниях героев?
Деревянный конек - пепельница, шарманщик, весенняя льдина, похожая на гроб.
- С чем будет ассоциироваться льдина?
Льдина будет ассоциироваться с холодным полом в кабинете. “Пол в кабинете - льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега - и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда - с диванного, далекого берега - Селихова еле слыхать ”.
- Куда же несет эта льдина героя? Что имеет в виду Мартин Мартиныч, говоря Селихову: “Хорошо. Сегодня же. Сейчас же?”
Конечно, это не о дровах, дрова давно сожжены. В подтексте этой фразы мысль о смерти. К смерти несет героя льдина, похожая на гроб.
- Что произойдет в рассказе с остальными деталями из воспоминаний героев?
Та же участь ожидает и конька, и бессмертного шарманщика. Умирает все, что дорого героям. Перед нами картина умирающей реальности, погибающей вселенной.
VII. Хронологическая разлиновка рассказа. Смысловой итог произведения.
Многое, как уже отмечалось, роднит Замятина с живописью, в частности с экспрессионизмом, но, по мнению писателя, “литература искусство динамическое, в отличие от живописи, скульптуры, архитектуры, искусств статических”, т.е. она способна изображать не только мгновение, но жизнь в ее временной протяженности.
Поэтому следует обратить внимание на хронологическую разлиновку рассказа.
- Когда начинаются события рассказа?
События начинаются 28 октября. Рисуя вечерний пейзаж, Замятин дает выразительную деталь, которая пробуждает надежду на спасение - “синеглазые дни”.
- Как изображено утро следующего дня?
“Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, всё равно: только бы сегодня; “завтра” - непонятно в пещере; только через века будут знать “завтра”, “послезавтра”.
- Как изображены сумерки?
“Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось”.
- Конец дня?
“Двадцать девятое октября умерло”.
Обратим внимание, что смерть героев остается за пределами рассказа.
- Что же умирает?
Умирает время, умирает эпоха с ее нравственными понятиями: не убий, не укради.
Замятин изображает трагедию в душе одного человека, но для него это трагедия истории, трагедия эпохи, эпохи крушения гуманизма.
Я знаю, что в первые 3—4 года после
рево-люции среди прочего, написанного
мною, были вещи, которые могли дать
повод для нападок.
Е. Замятин
Творческие личности, которым суждено было пережить переломное время начала XX века, по-разному относились к переменам в социальном и экономическом положении страны во время и после революции. Кто-то безоговорочно принял устремления большевиков к новой жизни, кто-то болезненно расставался с уже привычным традиционным укладом.
В «Автобиографии» Е. Замятин писал о своем восприя-тии переворота: «Веселая, жуткая зима 17—18 года, когда все сдвинулось, поплыло куда-то в неизвестность». Для этого писателя далеко не очевидными были созидатель-ные цели Октябрьской революции, потому что действитель-ность, которую он наблюдал, была достаточно жуткой: раз-руха, голод, нищета. И это настоящее, а совсем не гипоте-тическое счастливое и светлое будущее, с пронзительным драматизмом отразилось во многих рассказах Замятина, в том числе и в рассказе «Пещера».
Зимний Петербург, предстающий перед нами со страниц рассказа, вызывает щемящее ощущение ужасной тоски и безысходности. Безлюдные морозные улицы, дома, похо-жие на скалы, квартиры, похожие на пещеры, в которых люди живут по первобытным законам: выживает хитрей-ший, сильнейший, самый безжалостный. Кажется, что мы попали в ледниковый период, и по заснеженной пустыне между домов-скал бродит «серохоботый мамонт».
Люди помещены в новую реальность — реальность выживания. Их религия вернулась к первоосновам, к ве-рованиям первобытного человека. Огонь — это бог, даю-щий тепло и возможность приготовления пищи (если ее сумели добыть охотники), а значит — жизнь. Но бог этот жесток, потому что его нельзя умолить продлить мгнове-ния великого огненного чуда: печь требует внимания и жертв в виде дров. Если дрова есть, тогда «на один час — в пещере весна; на один час — скидывались звериные шкуры, когти, клыки и сквозь обледеневшую мозговую кор-ку пробивались зеленые стебельки — мысли».
Из холодных неосвещенных зданий, от гаснущей печки и «каменно-вековых» лепешек из картофельной кожуры на морозные улицы людей может выгнать только беспрос-ветная нужда — необходимость охотиться: искать дрова, пищу, воду.
В таких условиях быстрая и легкая смерть кажется ослабленным людям подарком, избавлением, ведь боль-шинство из них обречены на мучительное и медленное умирание. Поэтому так загораются глаза у смертельно боль-ной Маши, когда ее горячо любимый муж достает завет-ный флакончик с ядом... Материал с сайта
В зимнем Петербурге послереволюционной поры слож-но не потерять человеческий облик, не утратить доброту, милосердие, человечность. Немногим это удается — та-ким, как Мартин Мартиныч, Маша. Люди же, подобные Обертышевым, давно уже стали похожи на животных — хищных, свирепых, безжалостных. Они не упустят своего шанса и рады, когда окружающие терпят бедствие, — так легче выжить.
Таким суровым было время, очевидцем которого был и Замятин. Конечно, в рассказах писателя, как в зеркале, не могли отразиться все стороны эпохи, ознаменованной пере-ходом к новому миру, но как-то мало верится, что из петер-бургского ледника, встающего перед нами со страниц рас-сказа, может прорасти светлый, теплый и счастливый мир...
Котынова Елена Юрьевна,
учитель русского языка и литературы
МБОУ «Педагогический лицей» г
г.Великие Луки Псковской области
Урок для 11 класса на тему «Е.И.Замятина «Пещера»
Цели урока : знакомство с жизнью и творчеством Е.И.Замятина, развитие умения анализа художественного произведения во взаимосвязи с историей и художественной традицией, развитие аналитического мышления и коммуникативных навыков.
1. Учитель: Знаете, какая самая человеческая из проблем? Проблема выбора. У животных ее нет, а человеку все время приходится выбирать. Вот вы, например, что и когда выбирали? А теперь представьте: революция … Назовите ассоциации…
Как вы думаете, какие выборы поставила революция, гражданская война, эпоха слома перед людьми?
1920 год. «Разруха в головах», — так писал об этом времени М.Булгаков. «Эх, эх, свобода без креста», — писал А.Блок.
Революция сдвинула исторические пласты и обнажила звериную сущность многих и многих. Без креста, без Христа, без гуманизма… Что происходит с людьми в этом мире? Возможно ли сохранить в себе человека при приоритете других ценностей? На эти вопросы мы попытаемся сегодня ответить.
Какой же главный вопрос исследуем? (какие выборы поставила та эпоха перед людьми?) А чтобы ответить, мы обратимся к биографии и творчеству человека, жившего во время революции и гражданской войны.
Это Замятин и его рассказ «Пещера».
Перед вами два портрета писателя. Каким вы его видите? (портреты работы Б.М.Кустодиева и Ю.П.Анненкова)
(На портретеБ.М. Кустодиева – элегантный, раскованный, с ядовитой полуулыбкой и ироничным взглядом.
На портрете Ю.П.Анненкова – добрый, весёлый, с хитринкой в глазах; он же изображён в углу портрета – хохочущий, лопоухий мальчишка; в верхнем углу — написанный по-английски текст газеты)
На этих портретах — инженер, кораблестроитель, умный и язвительный по характеру европеец. Евгений Иванович родился в 1884 году в городе Лебедяни Тамбовской губернии, в семье священника, а умер в Париже. Он был человеком двух культур: русской и европейской. Поэтому на портрете Б.М.Кустодиева фоном является городской, а не деревенский пейзаж. В литературу Замятин вошёл повестью «Уездное» (1913г.), безусловно связанной с «пейзажами» детства и юности. За участие в событиях первой революции был выслан из Петербурга. После ареста несколько месяцев провёл в тюремной «одиночке». В 1916 году уехал в Англию, чтобы руководить постройкой ледоколов для России. Но после событий февраля 1917 года он торопится на родину. После Октябрьской революции основным жанром в его творчестве стала сказка. И сказки эти были публицистическими, острыми, что не могло остаться незамеченным. Его даже обвиняли в издевательстве над пролетариатом. И хотя он читает лекции для молодых прозаиков, сотрудничает в журналах, с большим успехом идёт его пьеса «Блоха», за Замятиным прочно утвердилась репутация оппозиционера. Роман «Мы», даже не будучи напечатанным в СССР, этому способствовал. Публикацию романа за границей ему не простили. Его фактически перестали печатать. Евгений Иванович просил разрешения на выезд за границу, но не получил. Тогда в 1931 году он послал письмо Сталину. Замятин признавался:« Я ни в коей мере не хочу изображать из себя оскорблённую невинность. Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить на то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой».
В 1931 году он уехал во Францию. Там Замятин прожил последние пять с половиной лет своей жизни. Он всегда мечтал вернуться на родину, а вернулся только спустя полвека в своих книгах.
Почему же мэтра, мастера (а таким его признавали) считали оппозиционером?
Так перед каким же выбором оказался Замятин? (творчество или родина). Тяжелый выбор.. А перед каким выбором он поставил своих героев?
Вот перед нами название одного из его рассказов. «Пещера». Какие эпитеты вы могли бы добавить к этому слову? (таинственная, тёмная, низкая, загадочная и т.д.)
2. Анализ рассказа.
Да, мы сразу погружаемся в древние века, во времена первобытных людей. Обратимся к первому абзацу текста. Какие краски, звуки использует Замятин? (черные дома, каменные тропинки, снежная пыль, ледяной рёв, обитает здесь серохоботый, мамонтейший мамонт)
Какие языковые средства использует автор? (односоставные предложения: назывные говорят об отсутствии движения, только ветер- рёв животного; безличные – повторение слова «надо» 4 раза звучит как молитва, а значит, этого не хватает, у людей нет сил).
Как глаголы помогают понять состояние обитателей этого мира? (надо стиснуть зубы, надо щепать дерево, надо переносить, надо навёртывать звериные шкуры – использованы 3 глагола несовершенного вида- люди не способны на долгое действие, т.е. живут сегодняшним днём)
И вот оказывается, что люди живут не в древние времена, а в великом русском городе – Петербурге. Вспомним отношение других русских писателей к столице России, великому городу. (А.С.Пушкин: с одной стороны, «Люблю тебя, Петра творенье!», с другой – убивает маленького человека Евгения («Медный всадник»); Н.А.Некрасов изображает трущобы Петербурга; Ф.М.Достоевский рисует грязный, жёлтый, душный город) Во что превратился город у Замятина? (город пещер и пещерных людей)
Пещерные люди завёрнуты «в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья» (использован приём градации), «отступают из пещеры в пещеру». Реальные люди появляются сразу же, Замятин не отделяет абзацем их появление. Чем же заполнена их жизнь? (они выбрались из столовой, забились в спальне, отступать некуда, выдержать осаду и далее – только смерть!)
Когда же происходили эти действия? Называет ли писатель даты ? (заколотили кабинет на Покров; выбрались из столовой на Казанскую)
Покров -14 октября – праздник Покрова Пресвятой Богородицы; Матерь Божья в этот день покрыла своим платком скорбные души молящихся христиан, спасла их от врагов. К Покрову заканчивались полевые работы, затем начинали по деревням играть свадьбы. С Покрова мужики-хозяева готовились к зиме: надо было проконопатить избы, заделать все щели.
Казанская — 4 ноября – праздник Казанской иконы Пресвятой Богородицы. Торжество было установлено церковью в благодарность за избавление Москвы от поляков в 1612 году, которое свершилось после всенародной молитвы этой иконе. День осенней Казанской считался лучшим временем для венчания. В этот день заканчивались строительные работы, трудившиеся на стороне землекопы, плотники, каменщики, штукатуры возвращались в свои деревни.
Итак, Замятин упоминает светлые праздники, связанные с весельем, радостью, счастливой семейной жизнью, устройством домашнего очага. И мы видим двух любящих друг друга людей. Но вся разница в том, что упомянутые праздники – христианские, православные, а кому вынуждены молиться эти люди? (богом этой вселенной является «коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка»; люди «благоговейно», « благодарно» простирают к нему руки!)
Что давал этот бог людям? (мнимое счастье –весну, тепло на один час) Но даже этот жуткий бог заставлял людей оживиться, вновь попытаться задуматься. А пока человек мыслит, он живёт! И зовут человека очень тепло – Март.
Всё смешалось в этом мире: язычество и христианство, холод и тепло, добро и зло. Не случайно появляется и образ Ноева ковчега, в котором «перепутались чистые и нечистые твари»
(попытайтесь распределить).
Чистые: письменный стол красного дерева, книги, Скрябин опус 74
Нечистые : каменновековые лепёшки, никелированные решётки кроватей, топор
(мнения насчёт 5 любовно вымытых картошек, утюга и шифоньера расходятся)
С каким отрезком жизни героев связано это деление? (чистые – это прошлое, нечистые – настоящее).
Есть ли в жизни Мартина Мартиныча и Маши праздники? Помнят ли герои о них? (Маша вспоминает о том, что 29 – праздник её, Марии).
Как чувствует себя накануне героиня? (Мартин слышит не её голос, она не встаёт с постели, у Маши скомканное, глиняное лицо. Да и Мартин глиняно улыбался любимой)
О чём просит Маша? Что делает Мартин Мартиныч? (Маша просит о тепле, а чтобы оно появилось герою ничего другого не остаётся, как пойти на воровство).
Сосед, у которого есть дрова, живёт выше или ниже героев? (Мартин спускается вниз) Какая она – лестница вниз? (обледенелая, идти нельзя, опасно для жизни, это дорога в ад)
Легко ли идти Мартину? Какие детали говорят об этом? (он вздохнул, звон ведра напоминает звон кандалов). Тяжело Мартину, ему приходится бороться с собой, однако в любые времена есть те, кто умеет приспособиться, несмотря ни на какие человеческие законы. Какой-то другой у них бог, ещё страшнее, чем чугунная печка… Таков в рассказе Обёртышев.
Можно ли назвать его фамилию говорящей? (с одной стороны, обёрнутый, может быть, ему теплее, чем остальным; с другой – закрытый со всех сторон, думающий только о себе). Опишите его. (давно не бритый, лицо – пустырь. Заросший бурьяном, жёлтые каменные зубы, улыбка как ящеричный хвостик, жена – самка, дети – обёртышата (зверёныши, судя по суффиксу)
Вы описали не человека, а животное и его стаю.
Сравните духовное состояние двух семей: Мартина Мартиныча и Маши и Обёртышевых. Кому легче жить в пещерном мире? (Обёртышевым легче с их звериной сущностью. В людях постепенно умирает человеческое).
Опишите состояние Мартина Мартиныча . (он борется с собой: костяная дрожь, пунктирное дыхание, «выпихнул себя» на площадку, ломает ногти, двигается звериными скачками, вжался в стенку) . Невидимая черта не даёт переступить через моральные принципы. В герое борются два начала:
Тот, со Скрябиным, говорит нельзя.
Другой, пещерный, говорит надо.
Кто же побеждает? (пещерный примял, придушил прежнего Мартина)
Всё-таки герой идёт на воровство. Это грех, но можно ли оправдать Мартина Мартиныча? (он идёт на преступление ради Маши) А кого же тогда обвинить?
И вот оно наступило, 29-ое. Посмотрим, чем был наполнен этот праздничный день.
3. Работа в группах . Каждая получает индивидуальное задание, составляется хроника дня.
1 группа. Утро и день. Задание – проанализировать эпизод (со слов «Двадцать девятое. С утра…» до « «Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос — такой похожий на тот, прежний».), составить таблицу
Прошлое: пианино, деревянный конёк, мудрая морда луны, соловьиная трель звонков, зелёное небо, шарманщик, румяная вода, молодость и сила.
Настоящее: дырявое, низкое, ватное небо; несёт льдом.
Будущее: непонятно.
Какая колонка самая большая? Почему? (там, в прошлом, — жизнь, здесь – умирание)
2 группа. Вечер. (со слов «Сумерки» до «Уходи!») Найдите детали, подтверждающие, что люди живут механически. О чём говорит появление нового персонажа? (Оседает потолок, приплюснулись кресла, плоская Маша. Селихов вытек наполовину,болтался в пиджачной скорлупе, погромыхивал смехом, заколачивал ноги в боты. Глиняный Мартин Мартиныч, холодный, слепой, механические движения рук и ног)
3 группа. Конец дня.(со слов «Двадцать девятое октября умерло…» до «Не забудь — возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть — ….»). Какова роль лексических повторов в отрывке? Как автор использует особенности синтаксиса для передачи состояния героев?
(4 раза использованы неопределённые местоимения и наречия; дважды используются ряды однородных членов для характеристики электрического света – жёсткий, голый; несколько раз упоминается чугунный бог – сначала он пожирает бумагу, затем равнодушно задрёмывает).
Вопросы для всех групп: Каким был этот день? Чем жили люди? Почему пришли к страшному выводу? (Люди выбирают смерть как избавление от позора, болезни, существования)
Учитель: Рухнул быт столичного дома, люди не в силах перенести холод. Несколько ворованных поленьев не возвращают ни тепла, ни желания жить. Устав цепляться за жизнь, люди добровольно с ней расстаются. Одна пещера опустела. Что происходит в других? Перечитаем последний абзац рассказа (сидят на корточках вокруг огня люди).
Какие звуки и краски вы можете отметить? (тёмные, глухие облака, обледенелые скалы, багрово-освещённые (как будто кровью!) дыры в скалах, ледяной сквозняк; мамонтейший мамонт проходит по людям…)
Что изменилось в поведении мамонта в сравнении с началом рассказа? (если в начале рассказа он просто трубит ночью, вынюхивает тропинку, то в конце – проходит «по людям на корточках»).
Так каков же был выбор главных героев рассказа? (выжить любой ценой или умереть, оставшись людьми)…
Обобщение: Какую проблему исследовали? (выбор людей во времена исторического слома), на каком примере? (Замятин и его герои ), что поняли? (выборы тяжелые, главные, сущностные..) Зачем вообще нужно об этом говорить? (все главные выборы у нас еще впереди)
Домашнее задание : Эта история трагической судьбы двух любящих людей, воспитанных человечными, добрыми, честными и совестливыми. История сопротивления обстоятельствам и злу, творящемуся в окружающем их мире. Это и приговор государству, в котором такие люди гибнут от недостатка тепла. И не является ли страшный мамонт, идущий по людям, символом той власти, своеобразным предупреждением и предсказанием Замятина? Порассуждайте об этом в домашних эссе.
Использованная литература:
Энциклопедия для детей «Русская литература»Москва, «Аванта+», 2000г.изд.
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть — ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, — пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду — или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной — бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере — великое огненное чудо. Люди — Мартин Мартиныч и Маша — благоговейно, молча благодарно простирали к нему руки. На один час — в пещере весна; на один час — скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки — мысли.
— Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли — бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, — и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее — можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу — это не ее голос, совсем не она...
— Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч — на корточках, узлом — туже! еще туже! — запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
— Понимаешь, Март, — если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже... Туже узел, еще туже!
— Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг — свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете — труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица — назад к Адаму! А Маша:
— И знаешь, Март, я бы попробовала — может, я встану... если ты затопишь с утра.
— Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно — с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки — каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек — и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в погодок, в стекла, в стены: "Где бы дров — где бы дров — где бы дров".
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
— Ты куда, Март?
— Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым; у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо — заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян — желтые каменные зубы, и между камней — мгновенный ящеричный хвостик — улыбка.
— А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться — в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова — в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой — обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры — и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
— Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
— Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра — именины, а у меня топить нечем.
— А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками... Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично...
— Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все — чужое, один только рояль...
— Так, так, так... Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево — и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
— Алексей Иваныч, я хотел... Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен...
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы — из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
— Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих... Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете...
Туже узел! Туже — еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро — и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
— Ну, всего... Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе — не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся — пунктирное, точечками — дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал — полено, и еще, и еще... Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок...
И вот — нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя — и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил — и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова... полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро — хлопнул дверью и вверх — огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелей ступеньке — вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь — и пропыленный обертышевский голос:
— Кто там? Кто там? Кто там?
— Это я, Алексей Иваныч. Я... я дверь забыл... Я хотел... Я вернулся — дверь поплотнее...
— Вы? Гм... Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра — низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел — и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья — пусть, все равно: только бы сегодня; "завтра" — непонятно в пещере; только через века будут знать "завтра", "послезавтра".
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась постарому: на уши, посередине пробор. И это было — как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно — чтобы не видела Маша) — и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий — да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
— Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино — деревянный конек — пепельница, и я играла, а ты подошел сзади...
Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
— А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо — и снизу, из другого мира — шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик — где ты?
— А на набережной... Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы — никогда не умрем. Помнишь?
Внизу начали колоть каменным топором. Вдруг перестали, какая-то беготня, крик. И, расколотый надвое, Мартин Мартиныч одной половиной видел бессмертного шарманщика, бессмертного деревянного конька, бессмертную льдину, а другой — пунктирно дыша — пересчитывал вместе с Обертышевым поленья дров. Вот уж Обертышев сосчитал, вот надевает пальто, весь обросший зубами, — свирепо хлопает дверью, и...
— Погоди, Маша, кажется — у нас стучат.
Нет. Никого. Пока еще никого. Еще можно дышать, еще можно запрокинуть голову, слушать голос — такой похожий на тот, прежний.
Сумерки. Двадцать девятое октября состарилось. Пристальные, мутные, старушечьи глаза — и все ежится, сморщивается, горбится под пристальным взглядом. Оседает сводами потолок, приплюснулись кресла, письменный стол, Мартин Мартиныч, кровати, и на кровати — совсем плоская, бумажная Маша.
В сумерках пришел Селихов, домовый председатель. Когда-то он был шестипудовый — теперь уже вытек наполовину, болтался в пиджачной скорлупе, как орех в погремушке. Но еще по-старому погромыхивал смехом.
— Ну-с, Мартин Мартиныч, во-первых-во-вторых, супругу вашу — с тезоименитством. Как же, как же! Мне Обертышев говорил...
Мартина Мартиныча выстрелило из кресла, понесся, заторопился — говорить, что-нибудь говорить...
— Чаю... я сейчас — я сию минуту... У нас сегодня — настоящий. Понимаете: настоящий! Я его только что...
— Чаю? Я, знаете ли, предпочел бы шампанского. Нету? Да что вы! Гра-гра-гра! А мы, знаете, с приятелем третьего дня из гофманских гнали спирт. Потеха! Налакался... "Я, — говорит, — Зиновьев: на колени!" Потеха! А оттуда домой иду — на Марсовом поле навстречу мне человек в одном жилете, ей-богу! "Что это вы?" — говорю. "Да ничего, — говорит... — Вот раздели сейчас, домой бегу на Васильевский". Потеха!
Приплюснутая, бумажная, смеялась на кровати Маша. Всего себя завязав в тугой узел, все громче смеялся Мартин Мартиныч — чтобы подбросить в Селихова дров, чтобы он только не перестал, чтобы только не перестал, чтобы о чем-нибудь еще...
Селихов переставал, чуть пофыркивая, затих. В пиджачной скорлупе болтнулся вправо и влево; встал.
— Ну-с, именинница, ручку. Чик! Как, вы не знаете? По-ихнему честь имею кланяться — ч.и.к. Потеха!
Громыхал в коридоре, в передней. Последняя секунда — сейчас уйдет, или — ...
Пол чуть-чуть покачивался, покруживался у Мартина Мартиныча под ногами. Глиняно улыбаясь, Мартин Мартиныч придерживался за косяк. Селихов пыхтел, заколачивая ноги в огромные боты.
В ботах, в шубе, мамонтоподобный — выпрямился, отдышался. Потом молча взял Мартин Мартиныча под руку, молча открыл дверь в полярный кабинет, молча сел на диван.
Пол в кабинете — льдина; льдина чуть слышно треснула, оторвалась от берега — и понесла, понесла, закружила Мартина Мартиныча, и оттуда — с диванного, далекого берега — Селихова еле слыхать.
— Во-первых-во-вторых, сударь мой, должен вам сказать: я бы этого Обертышева, как гниду, ей-богу... Но сами понимаете: раз он официально заявляет, раз говорит — завтра пойду в уголовное... Этакая гнида! Я вам одно могу посоветовать: сегодня же, сейчас же к нему — и заткните ему глотку этими самыми поленьями.
Льдина — все быстрее. Крошечный, сплюснутый, чуть видный — так, щепочка — Мартин Мартиныч ответил — себе, и не о поленьях... поленья — что! — нет, о другом:
— Хорошо. Сегодня же. Сейчас же.
— Ну вот и отлично, вот и отлично! Это — такая гнида, такая гнида, я вам скажу...
В пещере еще темно. Глиняный, холодный, слепой — Мартин Мартиныч тупо натыкался на потопно перепутанные в пещере предметы. Вздрогнул: голос, похожий на Машин, на прежний...
— О чем вы там с Селиховым? Что? Карточки? А я, Март, все лежала и думала: собраться бы с духом — и куда-нибудь, чтоб солнце... Ах, как ты гремишь! Ну как нарочно. Ведь ты же знаешь — я не могу, я не могу, я не могу!
Ножом по стеклу. Впрочем — теперь все равно. Механические руки и ноги. Поднимать и опускать их — нужно какими-то цепями, лебедкой, как корабельные стрелы, и вертеть лебедку — одного человека мало: надо троих. Через силу натягивая цепи, Мартин Мартиныч поставил разогреваться чайник, кастрюльку, подбросил последние обертышевские поленья.
— Ты слышишь, что я тебе говорю? Что ж ты молчишь? Ты слышишь?
Это, конечно, не Маша, нет, не ее голос. Все медленней двигался Мартин Мартиныч, ноги увязали в зыбучем песке, все тяжелее вертеть лебедку. Вдруг цепь сорвалась с какого-то блока, стрела-рука — ухнула вниз, нелепо задела чайник, кастрюльку — загремело на пол, пещерный бог змеино шипел. И оттуда, с далекого берега, с кровати — чужой, пронзительный голос:
— Ты нарочно! Уходи! Сейчас же! И никого мне — ничего, ничего не надо, не надо! Уходи!
Двадцать девятое октября умерло, и умер бессмертный шарманщик, и льдины на румяной от заката воде, и Маша. И это хорошо. И нужно, чтоб не было невероятного завтра, и Обертышева, и Селихова, и Маши, и его — Мартина Мартиныча, чтоб умерло все.
Механический, далекий Мартин Мартиныч еще делал что-то. Может быть, снова разжигал печку, и подбирал с полу кастрюльку, и кипятил чайник, и, может быть, что-нибудь говорила Маша — не слышал: только тупо ноющие вмятины на глине от каких-то слов, и от углов шифоньера, стульев, письменного стола.
Мартин Мартиныч медленно вытаскивал из письменного стола связки писем, термометр, сургуч, коробочку с чаем, снова — письма. И наконец, откуда-то, с самого со дна, темно-синий флакончик.
Десять: дали свет. Голый, жесткий, простой, холодный — как пещерная жизнь и смерть — электрический свет. И такой простой — рядом с утюгом, 74-м опусом, лепешками — синий флакончик. Чугунный бог милостиво загудел, пожирая пергаментно-желтую, голубоватую, белую бумагу писем. Тихонько напомнил о себе чайник, постучал крышкой. Маша обернулась:
— Скипел чай? Март, милый, дай мне - ...
Увидела. Секунда, насквозь пронизанная ясным, голым, жестоким электрическим светом: скорченный перед печкой Мартин Мартиныч; на письмах — румяный, как вода на закате, отблеск; и там — синий флакончик.
— Март! Ты... ты хочешь...
Тихо пожирая бессмертные, горькие, нежные, желтые, белые, голубые слова — тихонько мурлыкал чугунный бог. И Маша — так же просто, как просила чаю:
— Март, милый! Март — дай это мне!
Мартин Мартиныч улыбнулся издалека:
— Но ведь ты же знаешь. Маша: там — только на одного.
— Март, ведь меня все равно уже нет. Ведь это уже не я — ведь все равно я скоро... Март, ты же понимаешь — Март, пожалей меня... Март!
— Я, Маша, тебя обманул: у нас в кабинете — ни полена. И я пошел к Обертышеву, и там между дверей... Я украл — понимаешь? И Селихов мне... Я должен сейчас отнести назад — а я все сжег — я все сжег — все! Я не о поленьях, поленья — что! — ты же понимаешь?
Равнодушно задремывает чугунный бог. Потухая, чуть вздрагивают своды пещеры, и чуть вздрагивают дома, скалы, мамонты, Маша.
— Март, если ты меня еще любишь... Ну, Март, ну вспомни! Март, милый, дай мне!
Бессмертный деревянный конек, шарманщик, льдина. И этот голос... Мартин Мартиныч медленно встал с колен. Медленно, с трудом ворочая лебедку, взял со стола синий флакончик и подал Маше.
Она сбросила одеяло, села на постели, румяная, быстрая, бессмертная — как тогда вода на закате, схватила флакончик, засмеялась.
— Ну вот видишь: недаром я лежала и думала — уехать отсюда. Зажги еще лампу — ту, на столе. Так. Теперь еще что-нибудь в печку — я хочу, чтобы огонь...
Мартин Мартиныч, не глядя, выгреб какие-то бумаги из стола, кинул в печь.
— Теперь... Иди погуляй немного. Там, кажется, луна — моя луна: помнишь? Не забудь — возьми ключ, а то захлопнешь, а открыть — ...
Нет, там луны не было. Низкие, темные глухие облака — своды — и все — одна огромная, тихая пещера. Узкие, бесконечные проходы между стен; и похожие на дома темные, обледенелые скалы; и в скалах — глубокие, багрово-освещенные дыры: там, в дырах, возле огня -на корточках люди. Легкий ледяной сквознячок сдувает из-под ног белую пыль, и никому не слышная — по белой пыли, по глыбам, по пещерам, по людям на корточках — огромная, ровная поступь какого-то мамонтейшего мамонта.
Евгений Замятин
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома, скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может, серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже; и надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур…
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша заколотили кабинет; на Казанскую выбрались из столовой и забились в спальне. Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей этой вселенной - бог, коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди - Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча, благодарно простирали к нему руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались зеленые стебельки - мысли.
Март, а ты забыл, что ведь завтра… Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли, - бывают синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется, встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее голос, совсем не она…
Ай, Март, Март! Как всё… Раньше ты не забывал. Двадцать девятое: Марии, мой праздник…
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч - на корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала, что там уже… Туже узел, еще туже!
Полсажени? Больше! Я думаю, там…
Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч, отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо у него скомканное, глиняное (теперь у многих глиняные лица: назад - к Адаму). А Маша:
И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану… если ты затопишь с утра.
Ну, Маша, конечно же… Такой день… Ну, конечно - с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно: внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно улыбался Маше и молол на кофейной мельнице сушеную картофельную шелуху для лепешек - и кусок Мартина Мартиныча, как с воли залетевшая в комнату птица, бестолково, слепо тукался в потолок, в стекла, в стены: «Где бы дров - где бы дров - где бы дров».
Мартин Мартиныч надел пальто, сверху подпоясался кожаным поясом (у пещерных людей миф, что от этого теплее), в углу у шифоньера громыхнул ведром.
Ты куда, Март?
Я сейчас. За водой вниз.
На темной, обледенелой от водяных сплесков лестнице постоял Мартин Мартиныч, покачался, вздохнул и, кандально позвякивая ведеркой, спустился вниз, к Обертышевым: у них еще шла вода. Дверь открыл сам Обертышев, в перетянутом веревкой пальто, давно не бритый, лицо - заросший каким-то рыжим, насквозь пропыленным бурьяном пустырь. Сквозь бурьян - желтые каменные зубы, и между камней - мгновенный ящеричный хвостик - улыбка.
А, Мартин Мартиныч! Что, за водичкой? Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте.
В узенькой клетке между наружной и внутренней дверью с ведром не повернуться - в клетке обертышевские дрова. Глиняный Мартин Мартиныч боком больно стукался о дрова - в глине глубокая вмятина. И еще глубже: в темном коридоре об угол комода.
Через столовую. В столовой - обертышевская самка и трое обертышат; самка торопливо спрятала под салфеткой миску: пришел человек из другой пещеры - и бог знает, вдруг кинется, схватит.
В кухне, отвернув кран, каменнозубо улыбался Обертышев:
Ну что же: как жена? Как жена? Как жена?
Да что, Алексей Иваныч, все то же. Плохо. И вот завтра - именины, а у меня топить нечем.
А вы, Мартин Мартиныч, стульчиками, шкафчиками… Книги тоже: книги отлично горят, отлично, отлично…
Да ведь вы же знаете: там вся мебель, все - чужое, один только рояль…
Так, так, так… Прискорбно, прискорбно!
Слышно в кухне: вспархивает, шуршит крыльями залетевшая птица, вправо, влево - и вдруг отчаянно, с маху в стену всей грудью:
Алексей Иваныч, я хотел… Алексей Иваныч, нельзя ли у вас хоть пять-шесть полен…
Желтые каменные зубы сквозь бурьян, желтые зубы - из глаз, весь Обертышев обрастал зубами, все длиннее зубы.
Что вы, Мартин Мартиныч, что вы, что вы! У нас у самих… Сами знаете, как теперь все, сами знаете, сами знаете…
Туже узел! Туже - еще туже! Закрутил себя Мартин Мартиныч, поднял ведро - и через кухню, через темный коридор, через столовую. На пороге столовой Обертышев сунул мгновенную, ящерично-юркую руку:
Ну, всего… Только дверь, Мартин Мартиныч, не забудьте прихлопнуть, не забудьте. Обе двери, обе, обе - не натопишься!
На темной обледенелой площадке Мартин Мартиныч поставил ведро, обернулся, плотно прихлопнул первую дверь. Прислушался, услыхал только сухую костяную дрожь в себе и свое трясущееся - пунктирное, точечками - дыхание. В узенькой клетке между двух дверей протянул руку, нащупал - полено, и еще, и еще… Нет! Скорей выпихнул себя на площадку, притворил дверь. Теперь надо только прихлопнуть поплотнее, чтобы щелкнул замок…
И вот - нет силы. Нет силы прихлопнуть Машино завтра. И на черте, отмеченной чуть приметным пунктирным дыханием, схватились насмерть два Мартин Мартиныча: тот, давний, со Скрябиным, какой знал: нельзя - и новый, пещерный, какой знал: нужно. Пещерный, скрипя зубами, подмял, придушил - и Мартин Мартиныч, ломая ногти, открыл дверь, запустил руку в дрова… полено, четвертое, пятое, под пальто, за пояс, в ведро - хлопнул дверью и вверх - огромными, звериными скачками. Посередине лестницы, на какой-то обледенелой ступеньке - вдруг пристыл, вжался в стену: внизу снова щелкнула дверь - и пропыленный обертышевский голос:
Кто там? Кто там? Кто там?
Это я, Алексей Иваныч. Я… я дверь забыл… Я хотел… Я вернулся - дверь поплотнее…
Вы? Гм… Как же это вы так? Надо аккуратнее, надо аккуратнее. Теперь все крадут, сами знаете, сами знаете. Как же это вы так?
Двадцать девятое. С утра - низкое, дырявое, ватное небо, и сквозь дыры несет льдом. Но пещерный бог набил брюхо с самого утра, милостиво загудел - и пусть там дыры, пусть обросший зубами Обертышев считает поленья - пусть, все равно: только бы сегодня; «завтра» - непонятно в пещере; только через века будут знать «завтра», «послезавтра».
Маша встала и, покачиваясь от невидимого ветра, причесалась по-старому: на уши, посередине пробор. И это было - как последний, болтающийся на голом дереве, жухлый лист. Из среднего ящика письменного стола Мартин Мартиныч вытащил бумаги, письма, термометр, какой-то синий флакончик (торопливо сунул его обратно - чтобы не видела Маша) - и, наконец, из самого дальнего угла черную лакированную коробочку: там, на дне, был еще настоящий - да, да, самый настоящий чай! Пили настоящий чай. Мартин Мартиныч, запрокинув голову, слушал такой похожий на прежний голос:
Март, а помнишь: моя синенькая комната, и пианино в чехле, и на пианино - деревянный конек - пепельница, и я играла, а ты подошел сзади…
Да, в тот вечер была сотворена вселенная, и удивительная, мудрая морда луны, и соловьиная трель звонков в коридоре.
А помнишь, Март: открыто окно, зеленое небо - и снизу, из другого мира - шарманщик?
Шарманщик, чудесный шарманщик - где ты?
А на набережной… Помнишь? Ветки еще голые, вода румяная, и мимо плывет последняя синяя льдина, похожая на гроб. И только смешно от гроба, потому что ведь мы - никогда не умрем. Помнишь?